Вишневый сад кто написал на самом деле

История создания «Вишневого сада»

Очень часто встаёт вопрос, что же положено в историю создания «Вишневого сада» Чехова? Для того чтобы разобраться в этом, необходимо вспомнить, на рубеже каких эпох творил Антон Павлович. Он родился в XIX веке, менялось общество, менялись люди и их мировоззрение, Россия шла к новому строю, который бурно развивался после отмены крепостного права. История создания пьесы «Вишневый сад» А.П. Чехова – итогового произведения его творчества – начинается, пожалуй, с самого отъезда юного Антона в Москву в 1879 году.

С ранних лет Антон Чехов увлекался драматургией и, будучи учеником гимназии, пытался писать в этом жанре, но известно об этих первых пробах пера стало уже после смерти писателя. Одна из пьес называется «Безотцовщина», написана примерно в 1878 году. Очень объёмное произведение, было поставлено на сцене театра лишь в 1957 году. Объем пьесы не соответствовал чеховскому стилю где «краткость – сестра таланта», однако уже проглядывают те штрихи, которые изменили весь русский театр.

Отец Антона Павловича имел небольшую лавку, располагавшуюся на первом этаже дома Чеховых, на втором жила семья. Однако с 1894 года дела в магазине шли все хуже и хуже, и в 1897 году отец разорился окончательно, вся семья была вынуждена после продажи имущества, переехать в Москву, в которой уже обосновались к тому времени старшие дети. Поэтому с ранних пор Антон Чехов узнал, что такое, когда приходиться для расплаты с долгами расставаться с самым дорогим – своим домом. Уже в более зрелом возрасте Чехов не раз сталкивался со случаями продажи дворянских имений на аукционах «новым людям», а современным языком – бизнесменам.

Творческая история «Вишневого сада» начинается в 1901 году, когда Чехов впервые в письме своей супруге сообщает о том, что задумал новую пьесу, непохожую на те, что были написаны им раньше. С самого начала он задумывал ее как некий комедийный фарс, в котором все было бы очень легкомысленно, весело и беззаботно. Сюжетом пьесы стала продажа старинного помещичьего имения за долги. Эту тему Чехов уже старался раскрыть ранее в «Безотцовщине», но на это ему потребовалось 170 страниц рукописного текста, а пьеса такого объема не могла бы вместиться в рамки одного спектакля. Да и не любил Антон Павлович вспоминать свое раннее детище. Отточив мастерство драматурга до совершенства, он вновь взялся за нее.

Ситуация продажи дома была близка и знакома Чехову, и после продажи отчего дома в Таганроге он был заинтересован и взволнован психическим трагизмом подобных случаев. Таким образом, основой пьесы стали и его собственные тягостные впечатления, и история его знакомого А.С Киселева, имение которого так же ушло с аукциона, а он стал одним из директоров банка, и именно с него во многом был списан образ Гаева. Так же перед взором писателя прошли многие заброшенные дворянские усадьбы в Харьковской губернии, где он отдыхал. Действие пьесы происходит, кстати, именно в тех краях. Такое же плачевное состояние имений и положение их хозяев Антон Павлович наблюдал и в своем имении в Мелихове, и будучи гостем в усадьбе К.С. Станиславского. Наблюдал он за происходящим и осмысливал происходящее более 10 лет.

Процесс обнищания дворян длился долго, они просто проживали свои состояния, неразумно растрачивая их и не задумываясь о последствиях. Образ Раневской стал собирательным, отобразив гордых, благородных людей, которые с трудом приспосабливаются к современной жизни, из которой исчезло право владения человеческим ресурсом в виде крепостных крестьян, работающих на благосостояние своих господ.

От начала работы над пьесой до ее постановки прошло около трех лет. Это было вызвано рядом причин. Одна из основных – плохое самочувствие автора, и даже в письмах друзьям он жаловался, что работа продвигается очень медленно, иногда получалось написать не более четырех строк в день. Однако, несмотря на плохое самочувствие, он старался писать легкое по жанру произведение.

Второй причиной можно назвать желание Чехова уместить в свою пьесу, предназначенную для постановки на сцене, весь итог раздумий о судьбе не только разорившихся помещиков, но и о таких типичных для той эпохи людях, как Лопахин, вечный студент Трофимов, в котором чувствуется революционно настроенный интеллигент. Даже работа над образом Яши потребовала огромных усилий, ведь именно через него Чехов показал, как стирается историческая память о своих корнях, как меняется общество и отношение к Родине в целом.

Работа над персонажами велась очень скрупулёзно. Чехову было важно, чтоб актеры смогли полностью донести до зрителя идею пьесы. Он в письмах подробно описывал характеры героев, давал подробные комментарии каждой сцене. И особо отмечал, что его пьеса не драма, а комедия. Однако В. И. Немирович-Данченко и К.С. Станиславский ничего комедийного рассмотреть в пьесе так и не сумели, чем очень расстроили автора. Постановка «Вишневого сада» далась сложно и постановщикам и драматургу. После премьерного показа, состоявшегося 17 января 1904 года, в день рождения Чехова, разгорелись споры между критиками, но никто не остался к ней равнодушным.

С одной стороны, история написания комедии Чехова «Вишневый сад» не так уж и длинна, а с другой – Антон Павлович шел к ней всю свою творческую жизнь. Образы собирались десятилетиями, художественные приемы, показывающие обыденную жизнь без пафоса на сцене, оттачивались тоже не один год. «Вишневый сад» стал еще одним краеугольным камнем в летописи нового театра, которая началась во многом благодаря таланту Чехова – драматурга.

С момента первой постановки и до сегодняшнего дня у режиссёров этого спектакля нет единого мнения по жанровой принадлежности этой пьесы. Кто-то видит глубокий трагизм в происходящем, называя ее драмой, некоторые воспринимают пьесу как трагикомедию или трагедию. Но все едины во мнении, что «Вишневый сад» давно стал классикой не только в российской, но и общемировой драматургии.

Краткое описание истории создания и написания знаменитой пьесы поможет ученикам 10 класса подготовить конспект и уроки во время изучение этой замечательной комедии. Будь в числе первых на доске почета

obrazovaka.ru

«Вишневый сад»: история создания, жанр, герои

Художественная литература потому и называется художественной, что рисует жизнь такою, какова она есть на самом деле.

Ее назначение – правда безусловная и честная».

А.П. Чехов

После пьесы «Три сестры», в какой-то мере трагической, Чехов задумал новую пьесу. 7 марта 1901 года в письме к О.Л. Книппер он признается: «Следующая пьеса, которую я напишу, будет непременно смешная, очень смешная, по крайней мере по замыслу».

Это последняя пьеса писателя, поэтому в ней – самые сокровенные мысли о жизни, о судьбе России. В ней отразились многие жизненные впечатления А.П. Чехова. Это и воспоминания о продаже родного дома в Таганроге, и знакомство с Киселевым – владельцем имения Бабкино под Москвой, где Чеховы жили в летние месяцы 1885–1887 годов. А.С. Киселев, который после продажи имения за долги поступил на службу в качестве члена правления банка в Калуге, во многом стал прототипом Гаева.

В 1888 и 1889 годах Чехов отдыхал в имении Линтваревых близ Сум Харьковской губернии, где повидал немало запущенных и умирающих дворянских усадеб. Таким образом в сознании писателя постепенно вызревал замысел произведения, в котором отразились бы многие подробности жизни обитателей старых дворянских гнезд.

Работа над пьесой «Вишневый сад» требовала от А.П. Чехова больших усилий. «Пишу по четыре строчки в день, и те с нестерпимыми мучениями», – сообщал он друзьям. Однако, превозмогая болезнь, бытовую неустроенность, Чехов создавал «большую пьесу».

Первое представление «Вишневого сада» на сцене Московского Художественного театра состоялось в день рождения А.П. Чехова – 17 января 1904 года. Художественный театр впервые чествовал своего любимого писателя и автора пьес многих постановок коллектива, приурочив это к 25-летию литературной деятельности А.П. Чехова.

Писатель был тяжело болен, но все же пришел на премьеру. Зрители не ожидали его увидеть и появление это вызвало громовые аплодисменты. В зале собралась вся артистическая и литературная Москва. В числе зрителей были Андрей Белый, Валерий Брюсов, Макси Горький, Сергей Рахманинов, Федор Шаляпин и др.

Выявление жанра

Чехов назвал «Вишневый сад» комедией: «Вышла у меня не драма, а комедия, местами даже фарс» (из письма М.П. Алексеевой). «Вся пьеса веселая, легкомысленная» (из письма О.Л. Книппер).

Театр поставил ее как тяжелую драму русской жизни: «Это не комедия, это трагедия… Я плакал, как женщина…» (К.С. Станиславский).

А.П. Чехову казалось, что театр всю пьесу делает не в том тоне; он настаивал, что написал комедию, а не слезливую драму, предупреждал, что и роль Вари, и роль Лопахина – комические. Но основатели Художественного театра К.С. Станиславский и В.И. Немирович-Данченко, высоко оценивая пьесу, восприняли ее как драму.

Есть критики, считающие пьесу трагикомедией. А.И. Ревякин пишет: «Признать «Вишневый сад» драмой – это значит признать переживания владельцев вишневого сада, Гаевых и Раневских, подлинно драматичными, способными вызывать глубокое сочувствие и сострадание людей, смотрящих не назад, а вперед, в будущее. Но этого в пьесе не могло быть и нет… Пьеса “Вишневый сад” не может быть признана и трагикомедией. Для этого ей не хватает ни трагикомических героев, ни трагикомических положений».

Вывод

Спор о жанре пьесы продолжается по сей день. Диапазон режиссерских интерпретаций широк: комедия, драма, лирическая комедия, трагикомедия, трагедия. Ответить однозначно на этот вопрос невозможно.

В одном из писем Чехова есть такие строки:

«После лета должна быть зима, после молодости старость, за счастьем несчастье и наоборот; человек не может быть всю жизнь здоров и весел, его всегда ожидают потери, он не может уберечься от смерти, хотя бы был Александром Македонским, – и надо быть ко всему готовым и ко всему относиться как к неизбежно необходимому, как это ни грустно. Надо только по мере сил выполнить свой долг – и больше ничего». Эти мысли созвучны тем чувствам, которые вызывает пьеса «Вишневый сад».

Конфликт и проблематика пьесы

Вопрос

Какую же «безусловную и честную» правду мог увидеть Чехов в конце XIX века?

Ответ

Разрушение дворянских усадеб, переход их в руки капиталистов, что свидетельствует о наступлении новой исторической эпохи.

Внешний сюжет пьесы – смена владельцев дома и сада, продажа родового имения за долги. Но в чеховских произведениях особая природа конфликта, которая позволяет обнаружить внутреннее и внешнее действие, внутренний и внешний сюжеты. Причем главным является не внешний сюжет, разработанный достаточно традиционно, а внутренний, который В.И. Немирович-Данченко назвал «вторым планом», или «подводным течением».

Чехова интересуют переживания героя, не декларируемые в монологах («Чувствуют не то, что говорят» – К.С. Станиславский), но проявляющиеся в «случайных» репликах и уходящие в подтекст – «подводное течение» пьесы, что предполагает разрыв между прямым значением реплики, диалога, ремарки и смыслом, который они обретают в контексте.

Действующие лица в пьесе Чехова, по сути, бездействуют. Динамическую напряженность «создает мучительная несовершаемость» действий, поступков.

«Подводное течение» чеховской пьесы таит скрытые в ней смыслы, обнаруживает двойственность и конфликтность, изначально присущие человеческой душе.

Литература

1. Д.Н. Мурин. Русская литература второй половины XIX века. Методические рекомендации в форме поурочного планирования. 10 класс. М.: СМИО Пресс, 2002.

2. Е.С. Роговер. Русская литература XIX века. М.: Сага; Форум, 2004.

3. Энциклопедия для детей. Т. 9. Русская литература. Ч. I. От былин и летописей до классики XIX века. М.: Аванта+, 1999.

trassa.narod.ru

Вишнёвый сад

Последняя пьеса Чехова построена на недоговорённостях, мимолётных репликах и ответах невпопад. Из случайных деталей складывается универсальная история — о том, как красивый и бесполезный старый мир отступает перед напором жестокой новой реальности.

комментарии: Елена Макеенко

Помещица Раневская приезжает из Парижа в имение своего детства, которое выставляют на аукцион за долги. Купец Лопахин предлагает план спасения: снести старые постройки, вырубить вишнёвый сад и сдавать землю в аренду дачникам. Раневская в ужасе: для неё дом и сад полны сентиментальных воспоминаний. Откладывая решение, обитатели усадьбы философствуют, танцуют и тратят последние деньги. Лопахин покупает имение на аукционе и тут же приказывает вырубить сад. Нерешительные и мечтательные дворяне разъезжаются кто куда, уступая место «людям дела». Девятнадцатый век обрывается со звуком лопнувшей струны.

Антон Чехов. Около 1900 года

Fine Art Images/Heritage Images/Getty Images

Чехов работает над пьесой в 1902–1903 годах (тогда же он пишет рассказы «Архиерей» и «Невеста»). В России тем временем проходят первые политические стачки, в Кишинёве еврейский погром, с убийством министра Сипягина начинается эсеровский террор. Горький пишет «На дне», Блок — «Стихи о Прекрасной Даме». В январе 1904 года «Вишнёвый сад» ставят в Московском Художественном театре. Через несколько дней начинается Русско-японская война. 2 июля 1904 года Чехов умирает в Германии.

Такой сад растёт и цветёт для прихоти, для глаз избалованных эстетов

Константин Станиславский

Пьесы Чехова — естественное продолжение его прозы, и «Вишнёвый сад» не исключение. Развёрнутые ремарки сообщают гораздо больше информации, чем нужно для сцены. Диалоги полны как будто случайных реплик и ответов невпопад. Мотивы, которые движут персонажами, остаются непроговорёнными — читатель волен сам догадываться, почему герои действуют или бездействуют именно так. Но главная неопределённость — жанр пьесы. Чехов считал «Вишнёвый сад» комедией, режиссёр Константин Станиславский — трагедией, на первых афишах значилось «драма». Всё это в сумме даёт почти неограниченное пространство для интерпретации, которым уже больше ста лет пользуются театральные режиссёры.

Виктор Борисов-Мусатов. Весна. 1898–1901 годы. Государственный Русский музей

Его собственная проза: выработанные в рассказах приёмы построения диалогов, характеров, описания быта. Чехов не использовал типических персонажей, ставших традиционными в драматургии его предшественников, — он изобрёл свой особый тип героя, которого мы знаем как «чеховского интеллигента». Пьесы Чехова часто сравнивали с европейским символизмом, драматургией его современника Мориса Метерлинка, но на самом деле и символизм у Чехова совершенно индивидуальный. Словом, больше всего Чехов повлиял на себя сам.

Мир для Чехова смешон и печален одновременно, но, не заметив его забавности, вы не поймёте его печали

Владимир Набоков

Как она была опубликована?

Уже после того как пьеса была написана, отправлена в журнал и передана театру, даже после первой премьеры Чехов продолжал дорабатывать текст и требовал вносить правки в спектакль и корректуру. Тяжело больной драматург, вероятно, понимал, что это его последнее произведение, которое будет восприниматься как «творческое завещание». Первая публикация состоялась в петербургском сборнике товарищества «Знание» за 1903 год. В конце мая 1904 года пьеса вышла отдельной книгой в издательстве А. Ф. Маркса, с которым постоянно сотрудничал Чехов.

Антон Чехов. 1898 год

Bettmann/Getty Images

Первые критики в основном сосредоточили своё внимание на социально-исторических вопросах: гибели дворянской России и переходном состоянии общества. Консерваторы журили Чехова за симпатию к «новым людям», либералы, напротив, были недовольны тем, что Петя Трофимов рассуждает о будущем устаревшими словами. Чаще всего звучала претензия, что автор любуется безволием своих героев и не предлагает «позитивной программы» — не отвечает на вопрос, какой будет новая жизнь. После 1917 года эта открытость финала трактовалась вполне определённо: впереди революция, и в наступившей после неё новой жизни не останется места ни помещикам, ни буржуа, ни интеллигентам.

Чехов с артистами Московского Художественного театра за чтением пьесы «Чайка». 1899 год

ТАСС

Чехов предвосхитил многие из драматургических новаций XX века: пьесы «открытой формы», пьесы для чтения, театр абсурда. Освобождение «Вишнёвого сада» от традиционной трактовки, заданной первой постановкой МХТ, повлекло за собой бесчисленное множество новых интерпретаций. Пьеса до сих пор входит в списки самых влиятельных театральных текстов и обязательного чтения для актёров в России, Европе и США.

Как правильно: «Вишнёвый сад» или «Ви́шневый сад»?

В XIX веке нормой считалось ударение на первый слог, к началу XX века оба варианта существовали на равных правах, зато стали расходиться в значении. Поначалу Чехов собирался назвать свой сад ви́шневым, но позже выбрал второй вариант, который казался более образным, романтическим. Станиславский в книге «Моя жизнь в искусстве» вспоминал, как понял, почему Чехов так радуется придуманному названию: «Ви́шневый сад» — это деловой, коммерческий сад, приносящий доход. Такой сад нужен и теперь. Но «Вишнёвый сад» дохода не приносит, он хранит в себе и в своей цветущей белизне поэзию былой барской жизни. Такой сад растёт и цветёт для прихоти, для глаз избалованных эстетов».

фейсбук
вконтакте
твиттер
телеграм

фейсбуквконтактетвиттертелеграм

Виктор Борис-Мусатов. Усадьба. 1902 год. Краснодарский краевой художественный музей имени Ф. А. Коваленко

Где мог находиться этот вишнёвый сад?

Если верить Ивану Бунину, такого вишнёвого сада вообще не могло быть: «…Вопреки Чехову, нигде не было в России садов сплошь вишнёвых: в помещичьих садах бывали только части садов, иногда даже очень пространные, где росли вишни, и нигде эти части не могли быть, опять-таки вопреки Чехову, как раз возле господского дома, и ничего чудесного не было и нет в вишнёвых деревьях, совсем некрасивых, как известно, корявых, с мелкой листвой, с мелкими цветочками в пору цветения (вовсе непохожими на то, что так крупно, роскошно цветёт как раз под самыми окнами господского дома в Художественном театре)». Но Бунин прав и неправ одновременно: если верить «южным версиям» местонахождения сада, то он просто не вполне принадлежит русской усадебной традиции.

Фирс в пьесе говорит, что сушёную вишню из имения отправляли возами в Харьков и Москву. Лопахин регулярно ездит по делам в Харьков. Варя мечтает ходить по святым местам, сначала в Киев, потом в Москву. Значит, имение Раневской близко к Малороссии. Возможно, ближайший к имению город — это Белгород. Но есть и другие варианты. Например, версия, что в основе чеховской пьесы лежит история одесской помещицы Васильевой, которая унаследовала усадьбу с вишнёвым садом, а потом продала её за долги. Правда, продажа состоялась в 1909 году, зато Васильева вроде бы была знакома с Чеховым. В 2013 году историко-топонимическая комиссия Одессы установила мемориальную табличку по адресу, где находилась усадьба, и высадила там вишнёвые деревья.

Есть и подмосковная версия: имение Раневской могло быть в Истринском районе, где находилась усадьба Бабкино, в которой Чехов три года жил дачником и наблюдал, как она уходит за долги. Этой версии придерживается Борис Зайцев, который заодно отмечает, что «место в банке для Гаева в конце «Вишнёвого сада» находилось в Калуге, куда он и уехал из Бабкина». Но в тех местах вишнёвые сады действительно не высаживали.

фейсбук
вконтакте
твиттер
телеграм

фейсбуквконтактетвиттертелеграм

Эти глубоко русские пьесы изображали то, что было во всех усадьбах Европы

Бернард Шоу

В разных постановках Раневская — то старуха, то молодая женщина. Сколько ей на самом деле лет?

Первоначально Чехов писал Раневскую как «комическую старуху», однако в молодой труппе МХТ не было подходящей актрисы, и драматург даже грозился отдать пьесу театру, в котором такая актриса есть. Постепенно образ Раневской в тексте изменился, Чехов переписал её для своей жены Ольги Книппер-Чеховой. В 1903 году Ольге было 35 лет — столько же Раневской. Известно, что она рано вышла замуж, её родной дочери Ане — 17 лет (24-летняя Варя — приёмная дочь). Часто в спектаклях Раневская оказывается гораздо старше, потому что или её почётная роль достаётся заслуженным театральным дамам, или Аню играет недостаточно молодая актриса. Второй вариант случился на премьере в МХТ. Хотя в письмах Немировичу-Данченко Чехов упорно настаивал на том, что Аню должна играть непременно молоденькая и тоненькая девочка, которая говорила бы звонким голосом, Станиславский отдал роль своей 37-летней жене. С этого, возможно, и началась путаница.

фейсбук
вконтакте
твиттер
телеграм

фейсбуквконтактетвиттертелеграм

«Вишнёвый сад». Театр «Современник». 1979 год. Слева направо: Марина Неёлова (Аня), Алиса Фрейндлих (Раневская), Галина Соколова (Варя)

Валерий Христофоров/ТАСС

Почему Раневская не послушала Лопахина, ведь имение можно было спасти?

План Лопахина хорош с точки зрения финансовой выгоды, но Раневская непрактична. За пять лет до событий, описанных в пьесе, Раневская бежала из имения, потому что здесь утонул её маленький сын. В Париже у неё уже сложилась другая жизнь, она любит человека, который каждый день присылает ей телеграммы и умоляет вернуться. Жить в имении Раневская не будет, даже если его не продадут, к тому же она разорена, а имение огромно — его нужно содержать. При этом она сентиментальна: вернувшись на родину, предаётся воспоминаниям, видит свою детскую комнату, старых слуг, вспоминает маму, и ей вдруг кажется, что без вишнёвого сада она не понимает своей жизни, а «если уж так нужно продавать, то продавайте и меня вместе с садом». Она не может сохранить сад своей молодости, а заниматься дачниками, конечно, не собирается. Вместо этого она пустит всё на самотёк, на волю случая, а потом заберёт деньги и уедет во Францию, уже навсегда.

фейсбук
вконтакте
твиттер
телеграм

фейсбуквконтактетвиттертелеграм

Виктор Борисов-Мусатов. Гобелен. 1901 год. Государственная Третьяковская галерея

Лопахин не может поверить в счастье, что вишнёвый сад теперь принадлежит ему, и тут же его вырубает. Почему?

Традиционная интерпретация предполагает, что Лопахин — человек дела, ему чужды сантименты Раневской, и если она не готова прислушаться к голосу разума, Лопахин сам реализует свою бизнес-идею. Вторая по популярности интерпретация — месть бывшим хозяевам, самоутверждение крестьянского сына, чьи предки были крепостными в этом самом имении: «Если бы отец мой и дед встали из гробов и посмотрели на всё происшествие, как их Ермолай, битый, малограмотный Ермолай, который зимой босиком бегал, как этот самый Ермолай купил имение, прекрасней которого ничего нет на свете. Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже в кухню». Но есть и третий вариант, который часто реализуют в постановках: Лопахин влюблён в Раневскую и мстит ей от бессилия. Он ждал её приезда, осыпал комплиментами, занимал деньги без счёта, готов был помочь спасти землю, а она не оценила его великодушия, не прислушалась, да ещё и навязчиво сватала за него свою приёмную дочь Варю, девушку хорошую, но некрасивую, глупенькую и богомольную. Лопахин умеет быть деликатным, к тому же его просили не рубить сад до отъезда Раневской, и всё-таки семейство уезжает под звук топора, который, по замыслу Лопахина, она непременно должна услышать.

фейсбук
вконтакте
твиттер
телеграм

фейсбуквконтактетвиттертелеграм

Река Истра близ усадьбы Бабкино. Место, где Чехов с семьёй гостил в 1885–1887 годах, могло стать одним из прототипов усадьбы из «Вишнёвого сада»Гостевой флигель усадьбы Бабкино, где жили Чеховы

Почему «Вишнёвый сад» — это комедия?

На самом деле это не один, а два вопроса: «Является ли «Вишнёвый сад» комедией по формальным признакам?» и «Можно ли считать пьесу смешной?». На первый вопрос в XXI веке отвечать гораздо проще, чем сто лет назад: устоялись такие понятия, как лирическая комедия (кстати, его впервые применил Максим Горький, и именно в описании «Вишнёвого сада»), трагикомедия, драмеди, да и вообще жанры становятся всё более гибридными. В 1904 году чеховские пьесы оценивали в более строгой жанровой системе. Классическая комедия предполагает борьбу за приземлённые цели (женитьба, богатство и т. д.), которую нелепые персонажи ведут нелепыми средствами; конфликт разрешается без серьёзных последствий для обеих сторон. Очевидно, что большинство чеховских современников видели в развязке «Вишнёвого сада» трагедию: потеря имения, вырубка сада как символ гибели старой культуры, разорение и разлучение семьи, тревожная неопределённость будущего, старый Фирс, забытый в опустевшем доме до весны и обречённый на смерть. В этом контексте и персонажи выглядят фигурами трагическими, а их цели — сохранить прошлое или, наоборот, построить будущее — высокими. Но даже при таком прочтении нельзя не заметить чисто комических персонажей (Яша, Епиходов, Дуняша), множество комедийных сценок («Епиходов кий сломал», «Петя с лестницы упал», монологи Гаева, фокусы Шарлотты, глухота Фирса, который на всё отвечает невпопад). Все действующие лица пьесы могут вызывать жалость или раздражение, потому что смешны в своей наивности, нерешительности, противоречивости, неприспособленности к жизни. Как сформулировал в своей лекции Набоков: «Мир для него [Чехова] смешон и печален одновременно, но, не заметив его забавности, вы не поймёте его печали, потому что они нераздельны».

фейсбук
вконтакте
твиттер
телеграм

фейсбуквконтактетвиттертелеграм

Это не комедия... это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни Вы ни открывали в последнем акте

Константин Станиславский

Почему герои пьесы всё время отвечают друг другу невпопад?

Общим местом в интерпретации чеховских текстов стало понятие «коммуникативного провала»: герои не слушают и не слышат друг друга, потому что они погружены в себя, слишком сосредоточены на собственных переживаниях и «выключены из собеседника». Это часто, если не сказать обязательно, реализуется в постановках: например, существует спектакль «Три сестры» Тимофея Кулябина, целиком поставленный на языке жестов, — действующие лица буквально не слышат друг друга из-за глухоты. Однако неверно считать, что герои Чехова говорят чепуху. Просто если раньше в драме было принято буквально проговаривать мотивировки действий в монологах, то Чехов изобрёл свой приём: психологические мотивировки и характеристики персонажей у него спрятаны в подтекст. Как, собственно, и в реальной жизни: люди редко говорят именно то, что хотят сказать, а в особо драматические моменты вообще не находят слов — смысл приходится угадывать, и всегда есть риск понять собеседника неверно.

фейсбук
вконтакте
твиттер
телеграм

фейсбуквконтактетвиттертелеграм

Интерьер усадебного дома. Музей-заповедник А. П. Чехова «Мелихово». 1960 год

Валентин Мастюков/ТАСС

Флигель. Музей-заповедник А. П. Чехова «Мелихово»

А. Чепрунов/РИА «Новости»

Почему ремарки Чехова так подробны и не всегда имеют отношение к происходящему на сцене? Как они реализуются в театре?

Чехов изменил функцию ремарки: она стала не просто руководством для актёров и режиссёра (какие предметы должны быть на сцене, как двигаются действующие лица, когда они смеются или плачут), а формой присутствия повествователя, точкой зрения. Можно сказать, что Чехов принёс в драматургию прозу, сделав ремарки частью чтения, а не только спектакля. Постановщику такие ремарки помогают создать правильную атмосферу, дают возможность расставить акценты, но, конечно, не требуют следовать им буквально, часто это просто невозможно.

фейсбук
вконтакте
твиттер
телеграм

фейсбуквконтактетвиттертелеграм

Почему Чехов писал для МХТ? Что у него общего с этим театром?

Сотрудничество Чехова и МХТ началось с «Чайки». Чехов написал пьесу «вопреки всем правилам драматического искусства» и в 1886 году отдал её в Александринский театр в Петербурге. Спектакль скандально провалился. Через два года Владимир Немирович-Данченко уговорил Чехова дать пьесу молодой, никому не известной труппе в Москве (в неё среди прочих входили Станиславский и Всеволод Мейерхольд). Там «Чайку» ждал оглушительный успех. В этот момент и стало ясно, что Чехов и МХТ созданы друг для друга: драматург реформирует драму, театр ищет новые подходы к постановке, все участники остро переживают эпоху перемен и вместе работают над спектаклями. Вдобавок к этой судьбоносной истории Чехов женился на актрисе МХТ Ольге Книппер, для которой с тех пор писал главные женские роли.

фейсбук
вконтакте
твиттер
телеграм

фейсбуквконтактетвиттертелеграм

Антон Чехов с женой Ольгой Книппер-Чеховой. 1901 год

Michael Nicholson/Corbis via Getty Images

Ольга Книппер-Чехова в роли Раневской. «Вишнёвый сад». МХТ

Fine Art Images/Heritage Images/Getty Images

Почему Станиславский считал, что Чехов не понял замысла собственной пьесы, а Чехов — что Станиславский испортил «Вишнёвый сад»?

Хотя труппа МХТ и понимала Чехова лучше, чем другие, она всё-таки не могла забраться драматургу в голову. Двойственность чеховских текстов, особенности его юмора, отсутствие всякой однозначности регулярно становились поводами для споров. Первый конфликт произошёл, когда Чехов принёс в театр «Три сестры». Актёры плакали, а драматург недоумевал, почему они рыдают над водевилем, — впрочем, «Три сестры» в рукописи хотя бы назывались драмой. «Вишнёвый сад» сильно отличался даже от предыдущих пьес. Неотвратимо наступающее будущее виделось Чехову скорее оптимистичным при всей грусти прощания с эпохой, а Станиславский считал, что Чехов написал «драму русской жизни»: «Это не комедия... это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни Вы ни открывали в последнем акте. …Я боялся, что при вторичном чтении пьеса не захватит меня. Куда тут!! Я плакал, как женщина, хотел, но не мог сдержаться». Чехова злило, что Станиславский перехваливает пьесу и при этом ставит её торжественно и печально. Вероятнее всего, Станиславский просто не готов был сразу принять новую концепцию комедии, которую изобрёл Чехов.

Суть конфликта хорошо уловил Мейерхольд, который к тому времени уже ушёл из МХТ. Он писал Чехову в письме: «Когда какой-нибудь автор гением своим вызывает к жизни свой театр, этот последний постигает секрет исполнения его пьес, находит ключ... Но если автор начинает совершенствовать технику и в творчестве своём поднимается в высоты, театр, как совокупность нескольких творцов, следовательно, творец более тяжеловесный, начинает терять этот ключ. Так, мне кажется, растерялся Художественный театр, когда приступил к Вашему «Вишнёвому саду». Ваша пьеса абстрактна, как симфония Чайковского. И режиссёр должен уловить её слухом прежде всего. Когда читаешь пьесу, третий акт производит такое же впечатление, как тот звон в ушах больного в Вашем рассказе «Тиф». Зуд какой-то. Веселье, в котором слышны звуки смерти».

фейсбук
вконтакте
твиттер
телеграм

фейсбуквконтактетвиттертелеграм

Пьеса абстрактна, как симфония Чайковского. И режиссёр должен уловить её слухом прежде всего

Всеволод Мейерхольд

Как пьесы Чехова повлияли на драматургию XX века?

В том же письме Мейерхольд писал: «Вы несравнимы в Вашем великом творчестве. Когда читаешь пьесы иностранных авторов, Вы стоите оригинальностью своей особняком. И в драме Западу придётся учиться у Вас». Он оказался прав. В XIX веке драматургия Чехова оказалась в мировом контексте «новой драмы» (не путать с тем, что называется новой драмой в XXI веке), которая вошла в историю тройкой имён: Август Стриндберг, Генрик Ибсен, Антон Чехов. Обновление драмы шло по пути от натурализма к символизму, а Чехов синтезировал эти крайние точки, завершив таким образом исторический поворот для всей мировой драматургии. Кроме того, пьесы Чехова считаются одним из истоков театра абсурда, который в Европе стал реакцией на перемены, вызванные Второй мировой войной. Абсурдистские пьесы демонстрировали распад причинно-следственных связей, потерянность человека в мире, лишённом привычной логики, невозможность коммуникации. Всё это уже было в пьесах Чехова, хотя и в более гуманном, менее радикальном виде. Учитывая, что Чехов не успел увидеть никаких потрясений двадцатого века, в своём угадывании развития мира на десятки лет вперёд он оказался настоящим визионером.

фейсбук
вконтакте
твиттер
телеграм

фейсбуквконтактетвиттертелеграм

Почему Чехова полюбили на Западе?

Смена столетий в первые годы ощущалась в России и Европе похожим образом, поэтому герои Чехова с их переживаниями оказались близки и понятны европейцам. Как говорил Бернард Шоу в 1919 году, «эти глубоко русские пьесы изображали то, что было во всех усадьбах Европы». Но и когда уже не было никаких усадеб, «Вишнёвый сад» остался символом переходного периода, неизбежного прощания с прошлым и необходимостью вступить в будущее, пугающее неизвестностью. Язык и мир чеховских пьес не были какими-то специфически русскими — драматург создал почти универсальный текст. Как показал двадцатый век, эпохи перемен — будь то нулевые, двадцатые, сороковые, шестидесятые или девяностые — заставляют людей испытывать похожие чувства.

фейсбук
вконтакте
твиттер
телеграм

фейсбуквконтактетвиттертелеграм

Аникст А.А. Теория драмы в России от Пушкина до Чехова. М.: Наука, 1972
А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М.: Художественная литература, 1986.
А. П. Чехов: Pro et contra: В 3 т. Т. 1: СПб.: РХГИ, 2002. Т. 2: СПб.: РХГА, 2010. Т. 3: СПб.: РХГА, 2016.
Доманский Ю. В. Вариативность драматургии А. П. Чехова: монография. Тверь: Лилия Принт, 2005.

Ибсен, Стриндберг, Чехов: сборник статей. М.: РГГУ, 2007
Набоков В. Лекции по русской литературе: Чехов, Достоевский, Гоголь, Горький, Толстой, Тургенев. М.: Независимая газ., 1996.
Паперный З. Стрелка искусства: О Чехове. М.: Современник, 1986.
Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2011.
Скафтымов А.П. Драмы Чехова // Волга, 2000, № 2-3.
Тюпа В.И. Коммуникативная стратегия чеховской поэтики // Чеховские чтения в Оттаве. Тверь–Оттава, 2006.
Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М.: Наука, 1974—1983.
Чеховиана. «Звук лопнувшей струны»: к 100-летию пьесы «Вишневый сад»: сб. статей. М.: «Наука», 2005.
Чудаков А.П. Антон Павлович Чехов. М.: Просвещение, 1987.
Чудаков А.П. Поэтика Чехова. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2016.

поделиться статьей

фейсбук
вконтакте
твиттер
телеграм

polka.academy

«ВИШНЕВЫЙ САД»

«Вишневый сад» — последняя пьеса Чехова; когда он держал в руках ее печатные оттиски, жить ему оставалось недолго, несколько считанных месяцев. Премьера комедии в Московском художественном театре состоялась в день рождения автора, 17 января 1904 года, и с нею «Вишневый сад» вошел в сокровищницу мировой драматургии. Переведенная на все основные языки мира, пьеса не выходит из репертуара и, по сведениям международного театрального ежегодника, где ведется летопись постановок, вот уже много лет идет везде.

«Вишневый сад» стал великой и вечной премьерой мирового театра, об истории его постановок написаны труды. Пьеса открывается заново англичанином П. Бруком, итальянцем Дж. Стрелером, немцем П. Штайном.

Во многих странах «Вишневый сад» воспринимается как национальное достояние. Он был возобновлен в Токио в послевоенном 1945 году, в разрушенном здании театра Юракудза, его смотрели люди, пережившие атомный пожар Хиросимы, по-своему понимавшие финал: «Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный. Наступает тишина…»

В рецензии Андо Цуруо в газете «Токио симбун», едва ли не первой театральной рецензии после войны, говорилось: «Вновь возвратился в Японию наш любимый Чехов».

Комедия создавалась в 1902–1903 годах для Художественного театра. В эту пору Чехов был уже тяжело болен, работал с непривычной медлительностью, с трудом. В иные дни, судя по письмам, ему не удавалось написать и десяти строк: «Да и мысли у меня теперь совсем другие, не разгонистые…» Между тем О. Л. Книппер торопила его: «Меня мучает, почему ты откладываешь писать пьесу? Что случилось? Так дивно все задумал, такая чудесная будет пьеса — гвоздь нашего сезона, первого сезона в новом театре! Отчего душа не лежит? Ты должен, должен написать ее. Ведь ты любишь наш театр и знаешь, какое ужасное огорчение будет для нас. Да нет, ты напишешь».

В пьесе Ольге Леонардовне предназначалась роль Раневской. Заканчивая работу, Чехов писал жене 12 октября 1903 года: «Пьеса уже окончена, окончательно окончена и завтра вечером или, самое позднее, 14-го утром будет послана в Москву. Если понадобятся переделки, то, как мне кажется, очень небольшие… как мне трудно было писать пьесу!»

Временами Чехову казалось, что он повторяет себя. В известном смысле так оно и было: «Вишневый сад» — дело целой жизни, а не только двух предпоследних, омраченных усталостью и болезнью, лет.

Замыслы (это относится не только к «Вишневому саду», но, по-видимому, ко всем сложным рассказам, повестям, пьесам) возникали задолго до того, как Чехов брался за перо, долго формировались в непрерывном потоке наблюдений, среди множества других образов, сюжетов, тем. В записных книжках появлялись заметки, реплики, завершенные фразы. По мере того как наблюдения процеживались в памяти, возникала последовательность фраз и периодов — текст. В комментариях отмечаются даты создания. Их было бы правильнее называть датами записывания, поскольку за ними стоит перспектива времени, протяженная, дальняя — на годы, на много лет.

В своих истоках «Вишневый сад» восходит к раннему творчеству, к «Безотцовщине», где за долги предков расстаются с родовыми имениями Войницевы и Платоновы: «Тю-тю именье! Как тебе это нравится? Сплыло… Вот тебе и хваленый коммерческий фокус! А все потому, что Глагольеву поверили… Обещался купить имение, а на торгах не был… в Париж уехал… Ну, феодал? Что теперь делать будешь? Куда пойдешь? Бог предкам дал, а у тебя взял… Ничего у тебя не осталось…» (д. IV, явл. III).

Все это уже было в русской литературе до Чехова и не казалось бы новым, если бы не своеобразное чеховское настроение, где странно сочетаются беспечальное отчаяние, чувство роковой вины и полнейшая беззащитность перед силою и обманом: будь что будет, и поскорее бы в Париж…

В повести «Цветы запоздалые», написанной в самом начале 80-х годов, примерно в одну пору с первой пьесой, с теми же мотивами распада старой жизни, дома, семьи, есть очень близкие «Вишневому саду» сюжетные повороты. Некий Пельцер, купец, богач, обещал, как Лопахин Раневской, денежную помощь и спасение Приклонским, и в конце концов за бесценок пустил с молотка княжескую библиотеку: «— Кто ее купил?

— Я, Борис Пельцер…»

Чехов родился за год до отмены крепостного права, он принадлежал к первому поколению русских людей, которые могли считать себя свободными по закону, но не чувствовали себя свободными лично: рабство было в крови. «Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости» — эти слова из письма к Суворину, написанного 7 января 1889 года, сказаны о целом поколении, но есть в них след личного душевного подвига, личного страдания и надежды. В одном из поздних писем к О. Л. Книппер он заметил, что дед его, Егор Михайлович, был по убеждениям ярым крепостником. Это вспоминалось в пору работы над последней пьесой, и это позволяет представить себе, на каком широком фоне воспоминаний она создавалась.

Егор Михайлович стал впоследствии управляющим приазовских имений графа Платова, и Чехову, когда он приезжал к нему, поручалась работа; он должен был вести учет обмолоченного зерна: «В детстве, живя у дедушки в именье гр. Платова, я по целым дням от зари до зари должен был просиживать около паровика и записывать пуды и фунты вымолоченного зерна; свистки, шипенье и басовый, волчкообразный звук, который издается паровиком в разгар работы, скрип колес, ленивая походка волов, облака пыли, черные, потные лица полсотни человек — все это врезалось в мою память, как «Отче наш»… Паровик, когда он работает, кажется живым; выражение у него хитрое, игривое; люди же и волы, наоборот, кажутся машинами».

Впоследствии, когда Чехова не стало и сверстники стали припоминать свою жизнь и писать мемуары, появились указания на прямые источники «Вишневого сада». М. Д. Дросси-Стейгер, например, рассказывала: «Моя мать Ольга Михайловна Дросси, урожд. Калита, владела имением в Миргородском уезде Полтавской губ., богатым вишневыми садами… Мать любила Антошу и отличала его среди гостей-гимназистов. Она часто беседовала с Антошей и между прочим рассказывала ему об этих вишневых садах, и когда много лет спустя я прочла «Вишневый сад», мне все казалось, что первые образы этого имения с вишневым садом были заронены в Чехове рассказами матери. Да и крепостные Ольги Михайловны в самом деле казались прототипами Фирса… Был у нее дворецкий Герасим, — он стариков называл молодыми людьми».

Подобные мемуарные свидетельства имеют свою ценность и смысл, хотя их не стоит понимать буквально.

Жизнь узнает себя в своих литературных отражениях и подобиях, а иногда и заимствует из книг свои черты. Л. Н. Толстой сказал о тургеневских женщинах, что подобных им не было в русской жизни, но они появились, когда Тургенев вывел их в «Рудине», «Дыме», «Дворянском гнезде». Так и о «Вишневом саде» можно сказать: не было бы Фирса, не было бы и прототипов; Чехов, конечно, помнил свои гимназические годы (может быть, и рассказы О. М. Калиты), но помнил, конечно, и то, что было гораздо позднее…

В 1885 году Н. А. Лейкин купил имение графов Строгановых. Поздравляя его с покупкой, Чехов писал ему: «Ужасно я люблю все то, что в России называется имением. Это слово еще не потеряло своего поэтического оттенка…»

В то время он не подозревал еще, что Лейкину, этому «буржуа до мозга костей», поэзия в имении была нужна ничуть не больше, чем Лопахину сад. «Эти места, — скажет лавочник в рассказе «Панихида», умеряя восторги дочери, — эти места только место занимают…» Красота в природе бесполезна, как описания в книге.

Побывав позднее у Лейкина в бывшем графском дворце, Чехов спросил: «Зачем вам, одинокому человеку, вся эта чепуха?» — и услышал в ответ нечто почти дословно лопахинское: «Прежде здесь хозяевами были графы, а теперь я, хам…» Справедливости ради нужно заметить, что, увидев чеховское имение, Лейкин изумился убожеству Мелихова и полнейшему отсутствию у его владельца задатков барина и качеств буржуа.

Рассказывая Суворину о местах, где в имении Линтваревых на Украине провел весну и лето 1888 года, Чехов, конечно, не думал создать описание природы — писал письмо как письмо. Получился же прекрасный и сложный пейзаж, в котором живой взгляд и личный тон («Нанял я дачу заглазно, наугад… Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и раками, берега красивы, зелени много…») пробуждают эхо непроизвольных литературных припоминаний и непрерывно меняют стилевую окраску: «Природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях» (профессиональная журналистская стилистика, газетный жаргон); «не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь… о старых запущенных садах» (отголоски старого романса и альбомных стихов, предисловие к следующим откровенно тургеневским строчкам), «о забитых наглухо, очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках» (все еще Тургенев, но в предчувствии символических мотивов и образов «Вишневого сада»); «недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница… с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чего-то ждет» («Русалка», Пушкин, Даргомыжский); заключительные строки особенно важны: «Все, что я теперь вижу и слышу, мне кажется, давно уже знакомо мне по старинным повестям и сказкам».

Единственное в своем роде по красоте и поэтичности описание сада, цветов, ржаного поля, весенних утренних заморозков — всего, что невозможно было дать в сценических ремарках и что приходится помнить и подразумевать, — в рассказе «Черный монах». Сад здесь представляется каким-то особенно сложным и совершенным явлением художественной природы, а не созданием рук человеческих. Этот сад обречен на гибель, как и тот, что будет куплен Лопахиным. Чехов нашел ужасный по своему драматизму символ гибели: Коврин рвет диссертацию, и клочки бумаги цепляются и виснут на ветках смородины и крыжовника, как бумажные цветы, ложноцветие.

Важен и рассказ «В родном углу», написанный в 1897 году, — вся картина жизни старинного поместья, доживающего свой век, и характерные особенности барской психологии, искажающие такой страшной гримасой лицо юной хозяйки имения, особы столь милой, невинной и на первый взгляд очаровательной. Едва ли не каждая подробность этого рассказа и все его образы по-своему символичны, но дедушка — это подлинный символ одряхлевшего уклада, в котором нет уже ничего человеческого, одна животная способность и страсть — еда. «За обедом и за ужином он ел ужасно много; ему подавали и сегодняшнее, и вчерашнее, и холодный пирог, оставшийся с воскресенья, и людскую солонину, и он все съедал с жадностью, и от каждого обеда у Веры оставалось такое впечатление, что когда потом она видела, как гнали овец или везли с мельницы муку, то думала: «Это дедушка съест».

В том же 1897 году создан другой рассказ, сюжетно близкий «Вишневому саду» — «У знакомых». Чехов работал над ним, живя в Русском пансионе Ниццы, куда его гнала болезнь легких. Там он получил в декабре письмо от М. В. Киселевой, владелицы Бабкина, где чеховская семья провела три лета в середине 80-х годов.

«…B Бабкине многое разрушается, начиная с хозяев и кончая строениями; зато дети и деревья выросли… Хозяин стал старым младенцем, добродушным и немного пришибленным. Работает много, никаких «Рашечек» и в помине нет, в хозяйство не входит, и когда его приглашают взглянуть на какой-нибудь беспорядок, он отмахивается и уныло говорит: «Ты знаешь, я уже больше никуда не хожу!» Хозяйка стара, беззуба, но… бедовая! Выползла из-под всякого ига и ничего на свете не боится. Виновата, боится: пьяных, сумасшедших и кликуш. Старость и беды не «сожрали» ее — ни апатия, ни уныние, пи пессимизм не одолели. Штопает белье, глубоко убежденная, что делает дело, исходя из той мысли, что раз более широкого pi интересного не дано, надо брать то, что под руками. Ручаюсь, что с каждой пуговицей и тесемкой пришивается и частичка ее души. Это значит: достукалась до более ясного и глубокого понимания жизни и ее задач. Живу я, правда, одной силой воли, т. к. материальная скорлупа моя вся разбита в пух и прах, но я ее презираю, и мне нет дела до нее. Я буду жить хоть до 100 лет, пока меня не покинет сознание, что я нужна на что-нибудь».

Тогда же хозяин мечтал, что с проводкой через Воскресенск железной дороги «вздорожает земля в Бабкине, настроим дач и сделаемся Крезами». Судьба судила иначе. Бабкино было продано за долги, а Киселевы поселились в Калуге, где бывший владелец имения получил место в правлении банка.

До конца столетия в русских газетах печатались извещения о торгах и аукционах: уплывали из рук, шли с молотка старинные поместья и состояния. Например, имение Голицыных с парком и прудами было поделено на участки и сдавалось иод дачи, от 200 до 1300 рублей за участок. А это, как и судьба Бабкина, очень близко сюжетной основе «Вишневого сада», где Лопахин готовит землю для будущего сообщества дачников…

Мировой литературе известно великое множество утопий, но утопия Лопахина выглядит среди них едва ли не самой комичной.

В рассказе «Жена» доживают свой век последний барин и последние дворовые и слуги, самый дом похож на музей патриархальной старины, набитый вышедшими из моды, никому не нужными теперь, очень прочными, драгоценными вещами, сделанными на века. Как в «Мертвых душах» Гоголя, возникают тени сильных, крепких людей, мастеров, творивших в свое время и своими руками чудеса, не сравнимые с инженерными сооружениями новой поры.

Вещи у Чехова говорят о людях — только в этом смысле они и бывали нужны ему и в драматургии, и в прозе. В рассказе «Жена» есть своеобразный предтеча «многоуважаемого шкафа» — здесь он также олицетворяет память о минувшем времени и о прежних людях, каких теперь уже нет, и дает инженеру Асорину, от имени которого идет рассказ, хороший повод сравнить «век нынешний и век минувший».

«Я думал: какая страшная разница между Бутыгой и мной! Бутыга, строивший прежде всего прочно и основательно и видевший в этом главное, придавал какое-то особенное значение человеческому долголетию, не думал о смерти и, вероятно, плохо верил в ее возможность; я же, когда строил свои железные и каменные мосты, которые будут существовать тысячи лет, никак не мог удержаться от мыслей: «Это не долговечно… Это ни к чему». Если со временем какому-нибудь толковому историку искусств попадутся на глаза шкап Бутыги и мой мост, то он скажет: «Это два в своем роде замечательных человека: Бутыга любил людей и не допускал мысли, что они могут умирать и разрушаться, и потому, делая свою мебель, имел в виду бессмертного человека, инженер же Асорин не любил ни людей, ни жизни; даже в самые счастливые минуты творчества ему не были противны мысли о смерти, разрушении и конечности, и потому, посмотрите, как у него ничтожны, конечны, робки и жалки эти линии»…

В комедии в самом деле отразились реальные перемены, происходившие в русской пореформенной жизни. Начались они еще до отмены крепостного права, ускорились после его отмены в 1861 году и на рубеже столетий достигли драматической остроты. Но это всего лишь историческая справка, правда, совершенно достоверная, но мало раскрывающая суть и тайну «Вишневого сада».

Есть в этой пьесе нечто глубокое и захватывающее, нечто вечное, как в пьесах Шекспира. В идеальной пропорциональности сочетаются традиционные мотивы и образы с художественной новизной, с непривычной трактовкой сценического жанра (комедия), с историческими символами огромной глубины. Трудно найти пьесу, которая была бы до такой степени связана с литературным фоном, романами и пьесами недавних памятных лет — с «Дворянским гнездом» Тургенева, с «Лесом», «Горячим сердцем», с «Волками и овцами» Островского — и в то же время до такой степени отличалась бы от них. Пьеса написана так, с такой прозрачностью литературных соотнесений, что старый роман со всеми его коллизиями, разочарованиями просто не мог не прийти на память при взгляде на Гаева и Раневскую, на старый дом, на декорации вишневого сада. «Здравствуй, одинокая старость, догорай, бесполезная жизнь…» — это должно было вспомниться и в самом деле вспоминалось, так что К. С. Станиславский и В. И. Немирович-Данченко прочитали и поставили «Вишневый сад» скорее как традиционно тургеневскую элегию прощания с прошлым, чем как пьесу во всех отношениях новую, созданную для будущего театра, будущего зрителя.

Вскоре после премьеры, 10 апреля 1904 года, Чехов в письме к О. Л. Книппер в необычном для него резком тоне заметил: «Почему на афишах и в газетных объявлениях моя пьеса так упорно называется драмой? Немирович и Алексеев в моей пьесе видят положительно не то, что я написал, и я готов дать какое угодно слово, что оба они ни разу не прочли внимательно моей пьесы».

Многократно в разных письмах и беседах с разными людьми Чехов упорно повторял: «Вишневый сад» — это комедия, «местами даже фарс».

И столь же упорно «Вишневый сад» понимали и ставили как драму. Станиславский уже после первого прочтения пьесы не согласился с Чеховым: «Это не комедия… Это трагедия, какой бы исход к лучшей жизни Вы ни открывали в последнем акте… Я плакал, как женщина, хотел, но не мог сдержаться». И уже после смерти Чехова, вероятно, в 1907 году, Станиславский повторил еще раз, что видит в «Вишневом саде» тяжелую драму русской жизни.

Иные современники желали бы увидеть на сцене не драму даже, а трагедию.

О. Л. Книппер писала Чехову 2 апреля 1904 года: «Кугель говорил вчера, что чудесная пьеса, чудесно все играют, но не то, что надо». И спустя два дня: «Он находит, что мы играем водевиль, а должны играть трагедию, и не поняли Чехова. Вот-с».

«Значит, Кугель похвалил пьесу? — удивился Чехов в ответном письме. — Надо бы предать ему 1/4 фунта чаю и фунт сахару…»

Суворин посвятил премьере «Вишневого сада» страницу своих «Маленьких писем» («Новое время», 29 апреля): «Все изо дня в день одно и то же, нынче, как вчера. Говорят, наслаждаются природой, изливаются в чувствах, повторяют свои излюбленные словечки, пьют, едят, танцуют — танцуют, так сказать, на вулкане, накачивают себя коньяком, когда гроза разразилась… Интеллигенция говорит хорошие речи, приглашает на новую жизнь, а у самой нет хороших калош… разрушается нечто важное, разрушается, может быть, по исторической необходимости, по все-таки это трагедия русской жизни, а не комедия и не забава».

Суворин порицал постановщиков пьесы, театр, а не автора; между тем «Вишневый сад» назвал комедией Чехов, и он же требовал, чтобы так его ставили и так играли; режиссеры сделали все, что могли, но автора не переспоришь. Возможно, жанр «Вишневого сада» — проблема не формы, а мировоззрения.

Постановщики недоумевали. Немирович-Данченко телеграфировал в Ялту 2 апреля 1904 года: «С тех пор как занимаюсь театром, не помню, чтобы публика так реагировала на малейшую подробность драмы, жанра, психологии, как сегодня. Общий тон исполнения великолепен по спокойствию, отчетливости, талантливости. Успех в смысле всеобщего восхищения огромный и больше, чем на какой-нибудь из твоих пьес. Что в этом успехе отнесут автору, что театру — не разберу еще. Очень звали автора…»

Ведущие критики тех лет, Ю. Айхенвальд, например, подыскивали для оценки «Вишневого сада» незатертые стилевые обороты: между героями комедии «есть какое-то беспроволочное соединение, и во время пауз по сцене точно проносятся на легких крыльях какие-то неслышимые слова. Эти люди связаны между собой общим настроением». Улавливая нетрадиционность сценических коллизий и образов «Вишневого сада», писали, что Чехов все более и более «удаляется от истинной драмы как столкновения противоположных душевных складов и социальных интересов… стирается, словно при взгляде издалека… стушевывается социальный тип», что только Чехов мог показать в Ермолае Лопахине не просто кулака, а придать ему «облагораживающие черты раздумья и нравственной тревоги».

И в этом была достоверность: плохие хозяева. «Прежние баре наполовину генералы были…»

«Рухнувший дворянский строй, и какое-то еще не вполне выразившееся маклачество Ермолаев Лопахиных, пришедшее ему на смену, и беспардонное шествие обнаглевшего босяка, и зазнавшееся лакейство, от которого пахнет пачулями и селедкой, — все это, значительное и ничтожное, ясное и недосказанное, с ярлыками и без ярлыков, наскоро подобрано в жизни и наскоро снесено и сложено в пьесу, как в аукционный зал», — писал Ю. Беляев («Новое время», 3 апреля 1904 г.).

Святая правда! Только: в жизни — да, наскоро, а вот на сцене — нет.

Восхищался, толкуя по-своему, Всеволод Мейерхольд: «Ваша пьеса абстрактна, как симфония Чайковского. И режиссер должен уловить ее слухом прежде всего. В третьем акте на фоне глупого «топотанья» — вот это «топотанье» нужно услышать — незаметно для людей входит Ужас.

«Вишневый сад продан». Танцуют. «Продан». Танцуют. И так до конца… Веселье, в котором слышны звуки смерти. В этом акте что-то метерлинковское, страшное. Сравнил только потому, что бессилен сказать точнее. Вы несравнимы в Вашем великом творчестве. Когда читаешь пьесы иностранных авторов, Вы стоите оригинальностью своей особняком. И в драме Западу придется учиться у Вас».

Надеялся на новое, революционное, М. Горький: «Озорную штуку Вы выкинули, Антон Павлович. Дали красивую лирику, а потом вдруг звякнули со всего размаха топором по корневищам: к черту старую жизнь! Теперь, я уверен, ваша следующая пьеса будет революционная».

Опыт современных режиссерских трактовок и всяческих театральных экспериментов красноречиво свидетельствует, что не все ясно и для нас, что гениальное творение неисчерпаемо, что сценическое воплощение «Вишневого сада» — задача вечная, как постановка «Гамлета», например, и что новые поколения режиссеров, актеров и зрителей будут искать свои ключи к этой пьесе, столь совершенной, таинственной и глубокой.

Создателю пьесы в 1904 году едва ли довелось пережить триумф. И были серьезные огорчения.

До постановки и задолго до публикации театральный критик H. Е. Эфрос, едва рукопись дошла до театра, изложил в газете «Новости дня», с большими искажениями, содержание пьесы. «Вдруг теперь я читаю, писал Чехов Немировичу-Данченко, — что Раневская живет с Аней за границей, живет с французом, что 3-й акт происходят где-то в гостинице, что Лопахин кулак, сукин сын, и проч. и проч. Что я мог подумать?»

Много раз возвращался он к этой обиде в письмах.

«У меня такое чувство, точно меня помоями опоили и облили» (О. Л. Книппер, 25 октября 1903 г.).

«Эфрос продолжает напоминать о себе. Какую провинциальную газету ни разверну, везде — гостиница, везде Чаев» (28 октября).

«У меня такое чувство, будто я растил маленькую дочь, а Эфрос взял и растлил ее» (3 ноября).

Еще тяжелей оказалась другая история. По договору, заключенному в 1899 году, Чехов имел право только на первую публикацию каждого нового сочинения, а перепечатка принадлежала исключительно книгоиздательству Маркса. Чехов обещал и отдал «Вишневый сад» М. Горькому в сборник «Знание». Но книга задерживалась в цензуре (не из-за пьесы Чехова), Маркс же торопился со своим отдельным изданием, желая поскорее получить свою выгоду. 5 июня 1904 года на обложке журнала «Нива» появилось сообщение о «только что» вышедшем издании «Вишневого сада» ценою 40 копеек. Это сильно вредило интересам «Знания»; их сборник поступил в продажу лишь несколькими днями раньше. Тяжко больной Чехов, проводивший в Москве последние дни, вынужден был объясняться в письмах с А. Ф. Марксом, М. Горьким, К. П. Пятницким.

За три дня до отъезда в Берлин, 31 мая, он просил Маркса: «Я послал Вам корректуру и теперь убедительно прошу не выпускать моей пьесы в свет, пока я ее кончу се; мне хочется прибавить еще характеристику действующих лиц. И у меня договор с книжной торговлей «Знание» — не выпускать пьесы до определенного срока».

В день отъезда отправлена была телеграмма Пятницкому, руководившему практической деятельностью «Знания»: «Маркс отказал. Посоветуйтесь присяжным поверенным. Чехов».

Между драматургией и прозой Чехова не чувствуется столь резкой границы, какая отделяет эти области творчества у других писателей. В нашем сознании Тургенев и Лев Толстой, например, прежде всего великие прозаики, романисты, а не драматурги. Чехов же и в работе над прозой чувствовал себя как драматург, живущий в образах своих персонажей: «Я все время должен говорить и думать в их тоне и чувствовать в их духе, иначе, если я подбавлю субъективности, образы расплывутся, и рассказ не будет так компактен…»

В отношении к творчеству Чехова у современников не было единодушия: догадывались, что его пьесы обновляют сцену и, быть может, являются новым словом в истории мирового театра, но в большинстве полагали все же, что Чехов прежде всего рассказчик и что пьесы его сильно выиграли бы, если бы он переделал их в повести. Так думал й Лев Толстой: «Не понимаю пьес Чехова, которого высоко ставлю как беллетриста… зачем ему понадобилось изображать на сцене, как скучают три барышни?.. А повесть из этого вышла бы прекрасная и, вероятно, очень удалась бы ему».

Дело не в том, что при чтении пьес и повестей Чехова возникает явственное, хотя и несколько неопределенное ощущение единства стиля и творческого почерка, но в том, что Чехов часто — и, конечно, сознательно — варьировал и повторял в пьесах тему символического города, в котором живут и о котором с такой печалью и горечью говорят персонажи, тему труда, который оправдает пустоту и никчемность жизни, тему самой жизни, которая будет прекрасной через двести или триста лет… Рассказы, повести, пьесы Чехова действительно связаны единством авторского замысла, общей художественной темой и составляют завершенный и целостный художественный мир.

Действие «Вишневого сада» происходит в имении Раневской. Но «видна дорога в усадьбу Гаева», и «далекодалеко на горизонте неясно обозначается большой город, который бывает виден только в очень хорошую, ясную погоду».

На сцене стоят прадедовские вещи, олицетворяющие патриархальную основательную старину — «твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая (сквозь слезы) в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания». Что касается персонажей, того же Гаева, например, обратившегося к шкафу с этой воодушевленной речью, то жизнь давно уже разметала их по свету — по российским и европейским столицам, кого на службу в губернию, кого в Сибирь, кого куда. Собрались они здесь поневоле, в какой-то мистической — разумеется, совершенно напрасной — надежде спасти старый сад, старинное родовое имение, и свое прошлое, которое кажется им теперь таким прекрасным, и самих себя.

Между тем событие, из-за которого они съехались, происходит за сценой, а на самой сцене никакого «действия» в традиционном смысле этого слова, собственно говоря, нет: ждут. В сущности, пьесу нужно играть как сплошную четырехактную паузу, великую паузу между прошлым и будущим, наполненную ворчанием, восклицаниями, жалобами, порывами, но главное — молчанием и тоской. Пьеса трудна и для актеров, и для зрителей: первым играть почти нечего — все держится на полутонах, все — сквозь сдержанные рыдания, полушепотом или вполголоса, без сильных порывов, без яркой жестикуляции, только Варя звякнет ключами, или Лопахин заденет столик ногой, или загудит самовар да Фирс заворчит о чем-то своем, никому не нужном, никому непонятном; вторым же приходится следить за мимикой, интонациями и паузами, за тем психологическим подтекстом игры, который важен далеко не для всех и о котором помнят лишь те, кто застал на сцене «доефремовский» МХАТ — Добронравова, Тарасову, Ливанова.

У одних все в прошлом, как у Фирса, у других — в будущем, как у Трофимова и Ани. У Раневской, да и у ее лакея Яши, все мысли во Франции, а не в России («Вив ля Франс!»), поэтому делать им на сцене, в сущности, нечего — только томиться и ждать. Нет привычных коллизий — влюбленности, неверности; нет комических неурядиц, как нет и трагических поворотов судьбы. Иногда засмеются и тут же перестанут — не смешно, или всплакнут о чем-нибудь невозвратном. А жизнь течет своим чередом, и все чувствуют, что она течет, что сад будет продан, что уедет Раневская, уйдут Петя с Аней, умрет Фирс. Жизнь течет и проходит — со всеми воспоминаниями о прошлом и мечтами о будущем, с тревогой и сильным нервным беспокойством, которым наполнено настоящее, то есть время сценического действия «Вишневого сада» — беспокойством до такой степени напряженным, что на сцене и в зале становится трудно дышать.

Хотя в этой пьесе нет нп одного лица, ни одной сцены или коллизии, которые хоть сколько-нибудь расходились бы с реальной действительностью или, тем более, противоречили ей, «Вишневый сад» представляет собою поэтический вымысел: в известном смысле это сказочный, полный скрытых подразумеваний, сложных олицетворений и символов мир, сохраняющий тайны истекшего времени, отошедшей поры. Это драматургический миф, и, быть может, лучшим жанровым для него определением было бы следующее: мифологическая комедия.

Дом и сад населены воспоминаниями и тенями. Кроме действующих — так сказать, «реальных» — лиц, на сцене незримо присутствуют те, кто сажал и выхаживал эти деревья и этих людей — Гаевых и Раневских, столь беззащитных, недеятельных и нежизнеспособных. Все эти лица, глядящие на Петю Трофимова и Аню «с каждого листка, с каждой ветки в саду», должны каким-то образом существовать на сцене; а кроме них — те, кто прожигал здесь жизнь («муж мой умер от шампанского…»), и те, кто появился здесь на свет и, пожив недолго, умер, как сын Раневской, которого Петя должен был воспитать и научить уму-разуму («Мальчик погиб, утонул… Для чего? Для чего, мой друг?..»).

Быть может, некий избыток реальности в постановке К. С. Станиславского — ярко-зеленые листья, слишком большие цветы, слишком громкий сверчок в паузах и т. д. — смущали Чехова потому, что в итоге страдала духовность «Вишневого сада», где в каждой мелочи на сцене, в мебели, в ветках и цветках, о которых говорит Трофимов, должно было ощущаться дыхание прошлого, его не музейная или мавзолейная достоверность, а скорее основательность, вера в бессмертие и его безграничное, как у доморощенного крепостного столяра Глеба Бутыги, доверие к новой жизни, которая сменяет его.

По старинной, теперь уже почти вековой традиции, чеховские пьесы идут в подчеркнуто реальных декорациях, со всеми подробностями старого русского быта, с иконами в красном углу, с вечерним чаем в гостиной или на веранде, где кипит самовар, где ютятся нянюшки, похожие на Арину Родионовну. За окнами старых домов, за оградами прадедовских усадеб живут беспокойные, одетые по моде прошлого века господа в сюртуках, мундирах и платьях, которые современные актеры уже не умеют носить. А. Блок особенно ценил эту, как он сказал, «питательность» чеховских пьес, сценический уют, основательность старинных вещей, словно бы сознающих свое достоинство: «дорогой, многоуважаемый шкаф…»

А Станиславский еще усиливал эту вещественность и реальность, возмещая то, что казалось недостатком действия: были и выстрелы («лопнула склянка с эфиром»), и стук топора по дереву, и звук лопнувшей струны, «замирающий, печальный»; шумели дожди и деревья под ветром, в паузах внятно кричали сверчки.

В чеховских пьесах, если читать и перечитывать их внимательно и неторопливо, всегда есть нечто доступное слуху, но ускользающее от глаза, нечто большее, чем сценическое действие. Это «нечто» очень похоже на томление духа, на своеобразное необычное настроение, которое иначе, как чеховским, пожалуй, и не назовешь: ничего подобного в мировой драматургии до «Дяди Вани», «Чайки», «Трех сестер» и «Вишневого сада» не было. Оно легче улавливается в ремарках и между строк — поэтому лучше читать, чем смотреть: на сцене ради основных тонов поневоле жертвуют оттенками, и даже в очень хороших постановках утрат, как правило, гораздо больше, чем удач. Это по-своему понимали и критики, советовавшие Чехову писать не пьесы, а повести (советовали, впрочем, и обратное, и впоследствии, уже в наше время, почти все рассказы и повести зрелых лет были экранизированы или инсценированы).

Присматриваясь и вслушиваясь, начинаешь постепенно понимать, что пьесы Чехова, такие домашние, такие уютные, разыгрываются в обширном мире, который окружает этот уют и дает знать о себе голосами птиц, шелестом листьев, кликами журавлей. Персонажи живут в своей роли, в своем гриме, по какой-то драматургической старинке, не замечая, что вокруг простирается безграничный мир с его лесами, дальними дорогами, звездами, с бесчисленным множеством жизней, истекающих или грядущих. Здесь у каждого — и на сцене, и в зрительном зале — свои заботы и беды, но вот пролетят в «Трех сестрах» журавли, и Маша скажет им вослед: «Жить и не знать, зачем журавли летят, зачем дети родятся, зачем звезды на небе». Слова эти никакого отношения к действию не имеют, но они-то, среди множества других намеков и всяческих подразумеваний, и создают «тоску», о которой писал М. Горький, прослушав «Вишневый сад». Астров в «Дяде Ване» останется наедине с Еленой Андреевной: казалось бы, должна начаться любовная сцена, которую профессиональные актеры умеют играть, которая проходит удачно даже на среднем уровне, — и она действительно начнется, но сразу же будет прервана: Астров развернет карту уезда, где так мало осталось лесов.

До Чехова ничего подобного в театре не было, сцена идет не по правилам, ее в самом деле трудно исполнить: актриса молча, праздно выслушивает пространный монолог, изображая интерес и внимание к Астрову и его карте. Другой сценической задачи у нее нет, играть нечего, все держится на настроении, на доверии к залу.

Среди множества сложных проблем, возникающих при всяком обращении к «Вишневому саду» — иные из них появились так давно и решаются так долго, что временами кажутся неразрешимыми, — есть одна, на первый взгляд не слишком трудная: вполне ли правдоподобна эта комедия, столь достоверная в целом и, кажется, во всех своих деталях и подробностях, насколько историчен и реален «Вишневый сад»?

Бунин писал в своей книге о Чехове, что он имел «весьма малое представление о дворянах, помещиках, о дворянских усадьбах, о их садах», но еще и теперь чуть не всех поголовно пленяет мнимой красотой своего «Вишневого сада», который в отличие от «многого истинно прекрасного», что дал русской литературе Чехов, лишен какой бы то ни было исторической достоверности и правдоподобия:

«Я рос именно в «оскудевшем» дворянском гнезде. Это было глухое степное поместье, но с большим садом, только не вишневым, конечно, ибо, вопреки Чехову, нигде не было в России садов сплошь вишневых; в помещичьих садах бывали только части садов, иногда даже очень пространные, где росли вишни, и нигде эти части не могли быть, опять-таки вопреки Чехову, как раз возле господского дома, и ничего чудесного не было и нет в вишневых деревьях, совсем некрасивых… корявых, с мелкой листвой, с мелкими цветочками в пору цветения… совсем невероятно к тому же, что Лопахин приказал рубить эти доходные деревья с таким глупым нетерпением, не давши их бывшей владелице даже выехать из дому…»

Относительно правдоподобным лицом во всей пьесе был, на взгляд Бунина, один только Фирс — «единственно потому, что тип старого барского слуги уже сто раз был написан до Чехова…».

Удивительно, что Бунин написал эту страницу уже в эмиграции, в свои поздние, преклонные годы, прекрасно зная обо всех выкорчеванных садах, рощах, лесах, о снесенных усадьбах и храмах; он знал, что в новейшей русской истории, разворачивавшейся на его глазах, ежедневно сбывалось как раз то, что он считал невозможным, «невероятным», и если в последней комедии Чехова было что-либо по-настоящему правдоподобное, так это лопахинское нетерпение, с каким рубили вишни…

Удивительна также эта жажда абсолютной жизненной правды — до плана усадьбы, до места, где могли, а где не могли стоять вишни, этот ортодоксальный реализм. Бунин был серьезным и многоопытным писателем, на собственном опыте знал, как необходим в литературе поэтический вымысел и насколько он в ней обычен. Например, о своем собственном рассказе, овеянном такой провинциально русской задумчивостью, столь безупречно правдивом, он вспоминал: «Легкое дыхание» я написал в деревне… в марте 1916 года: «Русское слово» Сытина просило дать что-нибудь для пасхального номера. Как было не дать? «Русское слово» платило мне в те годы два рубля за строку. Но что делать? Что выдумать? И вот вдруг вспомнилось, что забрел я однажды зимой совсем случайно на одно маленькое кладбище на Капри и наткнулся на могильный крест с фотографическим портретом на выпуклом фарфоровом медальоне какой-то молоденькой девушки с необыкновенно живыми, радостными глазами. Девушку эту я тотчас же сделал мысленно русской, Олей Мещерской, и, обмакнув перо в чернильницу, стал выдумывать рассказ с той восхитительной быстротой, которая бывала в некоторые счастливейшие минуты моего писательства».

Б своих истоках «Легкой дыхание» не имеет, таким образом, никакого отношения ни н «правде жизни» (могилка на каприйском кладбище — это, конечно, совсем другая история), ни к самой России (Капри — островок в территориальных границах Италии).

В «Грасском дневнике» Г. Н. Кузнецовой есть красноречивые строки о разногласиях с И. А. Буниным по поводу «правды жизни» и поэтичности рассказа, который не казался собеседнице писателя ни правдивым в том интимно женственном смысле этого слова, который и составлял его соль, ни, тем более, поэтичным:

«Говорили о «Легком дыхании».

Я сказала, что меня в этом очаровательном рассказе всегда поражало то место, где Оля Мещерская весело, ни к чему, объявляет начальнице гимназии, что она уже женщина. Я старалась представить себе любую девочку-гимназистку, включая и себя, — и не могла представить, чтобы какая-нибудь из них могла сказать это. И. А. стал объяснять, что его всегда влекло изображение женщины, доведенной до предела своей «утробной сущности». — «Только мы называем это утробностью, а я там называл это легким дыханием… Странно, что этот рассказ нравился больше, чем «Грамматика любви», а ведь последний куда лучше…»

Можно возразить, что все это — и кладбище на Капри, похожее на русское кладбище так же мало, как на итальянскую русская зима, и вдохновляющий гонорар, и даже «утробность» ничего в конце концов не значат и не решают: все равно это очень похоже на жизнь, и рассказ все равно остается прекрасным, поэтически трогательным и живым…

Все так: «кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете», и рассказ по-своему интересен и действительно хорош; как заметил Толстой, в литературе можно выдумывать все, что угодно, ей противопоказаны лишь психологические выдумки.

Но психология искусства, когда она не выдумка, гораздо более многогранна и сложна, чем это представляется нам, знатокам и специалистам.

«Вишневый сад» — вероятно, самая продуманная и уравновешенная из всех пьес Чехова. Здесь не могло быть и речи о романтическом всплеске вдохновения, о «счастливых минутах»…

Суждения Бунина о «Вишневом саде» ведут к первоосновам истории литературы и поэтики: искусство и жизнь, предмет и слово, символ, метафора, быль.

Правда, Бунин не любил и плохо понимал драматургию Чехова — не только «Вишневый сад», но, как он и говорил, вообще все пьесы. И не только Бунин, но многие другие из его современников недолюбливали и не понимали — Лев Толстой сказал однажды Чехову: «Вы знаете, я Шекспира терпеть не могу, но ваши пьесы еще хуже». И эти его слова, столь неожиданно соединившие имена Чехова и Шекспира, у которого не было как раз того, чего не находили и в чеховских пьесах — все того же правдоподобия, — эти слова были в известном смысле пророческими. В истории мирового театра наступала новая пора: старое не нравилось по той причине, что было старым, далеким от современных нужд и забот, а время для нового еще не приспело, оно еще не утвердило себя ни в общественном сознании, ни во вкусах людей, любивших литературу и театр, с наивным доверием искавших на сцене правду жизни. Мировой театр открывал новую главу своей истории, меняя свой занавес, декорации, зал. Наступил не антракт, а скорее перерыв, своеобразный «час равноденствия» — в сущности, его-то наступление и отметил Лев Толстой, с одинаковой неприязнью отозвавшись и о Чехове, и о Шекспире.

Возражая Бунину, можно обратиться, например, к старым энциклопедическим справочникам и словарям, к старым книгам по садоводству. Можно, пожалуй, документально доказать, что вишневые сады все же бывали в усадьбах и вокруг барских домов. Но этот «реальный комментарий» ничего, в сущности, не опровергнет и не объяснит: старых барских домов и усадеб в России давно уже нет, нет и садов, которые некогда их окружали и осеняли; а «Вишневый сад» по-прежнему ставится — и на русской сцене, и в Англии, и в Японии, где Раневских, Лопахиных, Гаевых, Симеоновых-Пищиков не только в наши дни, но и в прежние времена быть не могло и, естественно, никогда не бывало.

Теперь, обращаясь к главному, можно сказать, что сад в этой пьесе — не декорация, на которой более или менее достоверно изображены цветущие вишни (на взгляд Бунина, в МХТ это выглядело совсем недостоверно, даже аляповато из-за слишком крупных и пышных цветов, каких нет у реальных вишен), а сценический образ; лучше было бы сказать, что это — символический сад, но здесь-то нас и подстерегают настоящие трудности из-за многозначности и неопределенности термина «символ».

Вполне обычно, например, ошибочное совмещение понятий «символ» и «символизм», и не так-то просто объяснить, что это совершенно разные вещи. Раз уж символ, значит, символизм, а реализм — это «детали», «предметы», «живые картины», «живые образы», это та самая правда жизни, о которой писал Бунин, то правдоподобие, которого по своей наивности требуем от искусства и мы…

Существуют специальные труды, посвященные символу в литературе (и в искусстве вообще), но здесь мешает многословие, иллюстративность или даже тривиальная бессодержательность представлений о символе, сводимых к какому-нибудь примеру, скажем, к гербу, где ленты обозначают то-то, колосья — то-то и т. д.

Иные из серьезных определений символа основываются на малознакомых или неоднозначных терминах, которые, в свой черед, нужно каким-то образом истолковывать и определять: «Символ есть образ, взятый в аспекте своей знаковости, и… знак, наделенный всей органичностью мифа и неисчерпаемой многозначностью образа» («Литературная энциклопедия»). Нет возможности коротко и сколько-нибудь ясно сказать, что в этом словосочетании — «Вишневый сад» — от мифа, что от знака и образа. Но вполне ясно, что «Вишневый сад» суть словосочетание, вынесенное автором в заглавие пьесы. Можно задаться вопросом о смысле — или, говоря точнее, о смысловых границах — этого словосочетания; очевидно, границы здесь не слишком широки, возможные («разрешенные») значения далеко не бесконечны. Быть может, «авторская воля» в литературе, в этом искусстве, пользующемся только словами, выражается в том, что словосочетания защищены от неверных («запрещенных») толкований и смыслов, независимо от того, какие реальные сады мы видели (или не видели) в жизни, от того, существовали в России сплошь вишневые сады или нет.

Что он собою символизирует, что означает — сад, вишневый сад? Труд и время. Меру трудов человеческих, меру человеческой жизни. Мы говорим: этому дереву тридцать лет — стало быть, сажал его наш отец; этому дереву сто лет — и должны думать о прадедах; этому дереву двести лет, триста, пятьсот, восемьсот лет, «это дерево видело Петра I» — и думаем о предках. А еще и земля, на которой растут эти деревья, и забота о них, чтобы их не изломали во времена смут и переустройств. Нужна преемственность поколении, которые сменяют друг друга.

В России не было сплошь вишневых садов — это не наивность, а стиль мышления, привычка к реализму. В русском искусстве уже не было старых и еще не было новых символов, от них отвыкли до совершенной к ним невосприимчивости.

Абсолютному настоящему времени Чехов противопоставил идею потока времен; настоящее относительно, оно ценимо только на фоне прошлого и в перспективе будущего.

В нашей памяти и жизненном опыте может и вовсе не быть никаких реальных представлений и образов, связанных с садом, тем более — садом вишневым; автор этой книги, например, видел старые вишни в чеховских краях и на Украине, где, как в стихах Тараса Шевченко, «садок вишневый биля хаты», видел и цветущую вишневую поросль — два или три десятка деревьев — у стен Донского монастыря в Москве. Но и помимо всяких реальных припоминаний, чаще всего мимолетных и бедных, в самом сочетании этих звуков есть нечто нужное слуху, нечто насущное для души человеческой, пусть даже недоброй и черствой души. Не живописность, не старомодная поэтичность, а какая-то осеняющая духовность и непорочность, противоположная суетности и злу. Объясняя Станиславскому, что на сцене должен быть не «вишневый», а «вишнёвый» сад, Чехов, быть может, как раз и предостерегал от ненужных конкретизаций, от «бытовизма», который так мешал Бунину понять пьесу, и не ему одному…

«…неужели с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола не глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов…»

Следующая глава

biography.wikireading.ru